Когда я с ним познакомился, старик Бауэрбек и сам был похож на голодающего художника. Иначе в такие годы не преподавал бы он в Студенческой
лиге. Так и не знаю, что с ним потом сталось. Люди приходят - люди уходят.
Мы не стали друзьями. Он перелистывал мои работы и приговаривал - слава Богу, тихо, так что ученики в студии не слышали:
- О, Боже, милый ты мой! Бедный мальчик, кто же это так тебя изуродовал? Может, ты сам?
Я в конце концов спросил его, в чем дело.
- Не уверен, - ответил он, - смогу ли я это выразить словами. - Ему, видно, и правда трудно было выразить свою мысль.
- Прозвучит очень странно, - наконец выговорил он, - но если говорить о технике, ты все умеешь, буквально все. Понимаешь, к чему это я?
- Нет.
- Да и я не совсем. - Он сморщился. - Я вот что думаю: для большого художника очень важно, даже совершенно необходимо как- то примириться с тем,
что на полотне он может не всё, и суметь найти свои средства выражения. Мне кажется, нас привлекает в серьезной живописи тот дефект, который можно назвать "личностью", а можно даже - "болью".
- Понимаю, - сказал я.
Он успокоился.
- Кажется, и я тоже. Никогда раньше не мог это сформулировать. Интересно, а?
- Но все-таки принимаете вы меня в студию или нет?
- Нет, не принимаю, - ответил он. - Это было бы нечестно и с твоей, и с моей стороны.
Я взбесился.
- Вы отказываете мне по причине какой-то заумной теории, которую только что придумали.
- О нет, нет, - возразил он. - Это я решил еще до всякой теории.
- Тогда по какой же причине? - настаивал я.
- По той, что мне достаточно было первой же работы из твоей папки. Я сразу понял: холодный он человек. И я спросил себя, как теперь спрашиваю
тебя: зачем учить языку живописи того, у кого нет настоятельной потребности что-то сказать?
Курт Воннегут "Синяя борода"